К юбилею Вилли Александровича Петрицкого
Петербургскому философу, поэту, библиофилу Вилли Александровичу ПЕТРИЦКОМУ – 85 лет. Это все о нем – заслуженный работник культуры России, доктор философских наук, лауреат пушкинской медали «Ревнителю просвещения», серебряной медали имени Альберта Швейцера (награда Европейской академии естественных наук в Ганновере), почетный член Российской академии космонавтики имени К. Э. Циолковского... Кроме того, с 1975 года – председатель научной секции книги и графики петербургского Дома ученых РАН. И, что весьма немаловажно, – «патриарх собирательства».
– Вилли Александрович, с чего все началось?
– С трагической судьбы моего отца Александра Густавовича Петрицкого – одного из тех, кто стоял у истоков создания Северного военно-морского флота. После убийства Сергея Мироновича Кирова отца арестовали и в сентябре 1935 года расстреляли. Он стал жертвой сталинских репрессий еще за несколько лет до большого террора. Нашу семью после ареста отца в 24 часа выслали в Рыбинск. Мне тогда было шесть лет...
До поступления в вуз я не придавал значения документам. Бумажка, и все... Но, когда в конце 1940-х годов меня из-за отца (а я честно писал в документах о его судьбе) не приняли в университет, я добрался до тогдашнего председателя президиума Верховного Совета СССР Николая Михайловича Шверника. Когда я попытался напомнить, что сын за отца не отвечает, как было заявлено с высоких трибун, мне заявили: «Ничего подобного: за виновного родственника отвечает вся семья!».
Тогда по совету писателя Василия Николаевича Ажаева я стал писать в документах «отец умер». И меня приняли в университет. Но на четвертом курсе отчислили, поскольку все-таки разузнали, что в одном месте про отца написано, что он умер, а в другом – что репрессирован. Я был в самом мрачном расположении духа, думал уже в Неву бросаться! И тут – письмо из горкома партии, как раз тогда началось развенчание культа личности. Оказалось, отца реабилитировали. У меня на руках появилась справка о реабилитации, и никто уже не мог предъявить мне претензии по поводу отца.
Вот с тех пор я понял, что такое документ. Понял, без него нет истории ни людей, ни страны, ни всего человечества. Так я начал собирать рукописи.
– Вы помните первый документ, который лег в основу вашего собрания?
– Первыми были бумаги XIX века, приобретенные у провинившегося букиниста Павла Федоровича Пашнова. Он торговал в одном из магазинов на Литейном и чем-то проштрафился. А я был тогда студентом старших курсов, и у меня была повышенная стипендия. Пашнов очень нуждался в деньгах и продал мне письмо писателя Николая Греча к Фаддею Булгарину и стихотворение Греча. Я оставил себе меньше половины стипендии, остальное отдал ему за эти документы. Вот они и стали первыми в моей библиофильской «карьере».
Меня порой спрашивают, как удается отличать подлинные документы от фальшивок. Есть много способов. Самый главный – чутье! Оно дается от природы, научиться ему нельзя. Есть и объективные факторы – когда и кем изготовлена бумага, характер и особенности почерка...
До сих пор не могу простить себе, что, когда в Израиль уезжали родственники писателя Ирецкого, я не купил у них неоцененный мною тогда рукописный отрывок научного исследования. Когда через несколько лет я узнал, что речь шла о крупнейшем ученом-биологе Константине Мережковском, старшем брате писателя, был чрезвычайно огорчен своей недальновидностью...
Вообще же один из неписаных законов библиофильского собирательства гласит: знай как можно больше и держи все в памяти. Ведь, приобретая раритет, в справочник не заглянешь. Так что собирающий рукописи должен хорошо знать историю литературы, культуры, родную историю, желательно еще и мировую культуру. Да еще и историю науки.
– Что увлекает людей, занимающихся собирательством?
– Есть две точки зрения. Первая – первого русского лауреата Нобелевской премии Ивана Петровича Павлова. Он считал, что собирательство – следствие рефлекса хватания, который присущ человеку, как любому живому существу. Я в этом отношении с Павловым не согласен. Если животное хватает необдуманно, то человек в отличие от животного берет то, что его интересует.
Я считаю библиофильство творчеством. Так же точно, как и собирание марок, монет и всевозможных других предметов. Главное – заинтересованность.
– Раньше собирательство считалось уделом людей по большей части состоятельных. Сегодня те же монеты XVIII века можно купить на интернет-аукционах практически за бесценок...
– Вы и правы, и неправы одновременно. Дело в том, что монеты, которые стоят совсем недорого, не очень редкие, хотя, конечно, они вызывают уважение своим «возрастом». По-настоящему редкие монеты стоят очень дорого. Например, древнеримские и древнегреческие...
Собирательство – это прежде всего удел людей увлеченных, независимо от уровня их достатка. В нашей секции книги и графики в Доме ученых был Василий Степанович Тарасов, бывший корабельный инженер. Он жил на небольшую пенсию и всю ее употреблял на покупку книг. Собирал издания по истории Петербурга, причем в его коллекции были и очень редкие фолианты. Он был совершенно одержимый: книги занимали всю его квартиру...
– Есть острая проблема: увы, коллекционеры, как и все люди, смертны. Нередко их коллекции, которые они собирали годами, порой всю жизнь, после их кончины отправляются на помойку...
– У меня до сих пор волосы дыбом встают, когда я вспоминаю историю, ставшую известной благодаря средствам массовой информации и потрясшую многих горожан: после того как в 2002 году умер замечательный поэт Вадим Сергеевич Шефнер (а он был моим учителем!), его архив по недосмотру вынесли на помойку.
Да, библиотекам подчас негде хранить собрания библиофилов. Одна надежда – на родственников. Они могут сохранить коллекцию хотя бы как память...
– Вы передали коллекцию собранных вами рукописей в отдел рукописей Российской национальной библиотеки...
– Да, и сделал это совершенно безвозмездно, поскольку считаю, что моя коллекция должна служить людям, обществу. Первую часть передал в 1997 году, к юбилею отдела рукописей, вторую часть – в 2003-м, к трехсотлетию родного города. Это рукописи Гумилева, Ремизова, Хлебникова, Зощенко, документы петроградского Дома литераторов, существовавшего во время Гражданской войны.
Я прекрасно понимаю, что это общественное, национальное достояние. Ведь рукописи – материал для изучения истории России, истории ее культуры. Поэтому я и хочу, чтобы они были доступны широкому кругу людей. Ведь я считаю, что собираю не для себя, а для общества.
Кстати, мой младший брат, ушедший, к сожалению, из жизни в минувшем году, собрал отменную библиотеку, которую в 2013 году передал в дар московскому музею ГУЛАГа. Это были прижизненные издания писателей, деятелей искусства, ученых, общественных деятелей, репрессированных в годы советской власти. И такой поступок моего брата – достойный жест настоящего библиофила...
В 2013 году я передал в дар РНБ «Швейцериану» – самое обширное и обстоятельное в нашей стране собрание материалов на разных языках мира о мыслителе-гуманисте лауреате Нобелевской премии мира Альберте Швейцере. Это свыше полутораста книг, брошюр, журналов.
Нынешней осенью я собираюсь передать в дар РНБ собранную мной за многие годы коллекцию книг русских авторов, изданных за рубежом, – представителей всех волн эмиграции. Мне в советское время по научным делам довольно часто доводилось бывать за границей, и там очень недорого у букинистов я покупал эти книги. Всего их порядка двухсот. Например, лондонское издание знаменитого философа Льва Шестова... Есть две книжки Андрея Белого, изданные в Мюнхене в 1922 году. На одной из них – автограф издателя...
К слову, бывают совершенно удивительные находки: покупаю у букиниста старую книгу – а в ней блокадные продуктовые карточки. Или трогательное письмо девушки к молодому человеку. Или засушенный цветок. Такие издания, в которых оказался некий сюрприз, я ставлю на отдельную полку, и они ждут своего часа.
По материалам сайта spbvedomosti.ru