Непрошедшее время. Авторская передача Майи Пешковой

Ведущий: Майя Пешкова, журналист «Эха Москвы», литературный обозреватель.

МАЙЯ ПЕШКОВА: Ахматовское лето в Санкт-Петербурге подарило встречу с известным историком русской литературы и самым крупным специалистом по поэзии Серебряного века, ныне почетным профессором Иерусалимского университета Романом Тименчиком. Помимо выступления Романа Давыдовича на международной научной конференции, посвященной 125-летию Ахматовой, организованной Российской национальной библиотекой и музеем Ахматовой в Фонтанном доме. Его выступления в дискуссиях, в кулуарах всегда вызывали живой интерес присутствующих. Мне же захотелось узнать о книге профессора Тименчика, которая скоро выйдет в издательстве «Гешарим – Мосты культуры».

РОМАН ТИМЕНЧИК: Она в отличие от 1-го издания получила подзаголовок. И будет называться «Анна Ахматова в 60-е годы – двоеточие – последний поэт». И в предисловии к книге я объясняю, почему уже пора рассказать сегодняшнему читателю, почему для читателей моего поколения, не всех, но довольно значительной и такой яркой прослойки читателей моего поколения, почему Ахматова представлялась последним великим русским поэтом, знаменующим собой конец 3-вековой славной истории русской поэзии.

М. ПЕШКОВА: Почему, по Вашему мнению, она последний поэт? Что на ней закончилась поэзия?

Р. ТИМЕНЧИК: Это трудно сказать, трудно к этому найти какие-то рациональные аргументы. Я просто вспоминаю такое ощущение живое, подлинное, не сфальсифицированное, стилизованное читательское ощущение в 60-е годы, что вот ушел Пастернак, ушел Заболоцкий, осталась одна Ахматова. Главное на языке великой русской поэзии уже все сказано. Все, что дальше будет писаться, будут хорошие стихи, и были замечательные поэты, замечательные фигуры. Это не совсем совпадает. Бывают замечательные поэты, а бывают замечательные стихи. Но было и то, и другое впоследствии. Слава Богу, мы прожили жизнь не неинтересную в смысле современных стихов, но это будет уже другая поэзия. Это не та поэзия, которая началась вот когда-то Хотинской одой Ломоносова, прошла через Державина, Пушкина, Аннинского и так далее до Ахматовой. Это уже будет немножко другой язык.

М. ПЕШКОВА: Как начиналась для Вас Ахматова?

Р. ТИМЕНЧИК: Ну, немножко смешно. Я когда был у Анны Андреевны, раз в жизни я с ней беседовал в 65-м году, а она как всегда, как во всех разговорах очень пренебрежительно отозвалась о так называемой партийной книжке. Или красная книжка, как она ее называла. Это сборничек 58-го года, который делали в Венгрии. И по тем временам он как раз был полиграфически достаточно изящен. Ну, разумеется, его составом Анна Андреевна была не удовлетворена, называла эту книжку «Сады и парки», говорила, что по этой книжке очень видно, что дама любила гулять и так далее. В таком духе она более резкое сказала про эту книжку, а между тем для меня началась Ахматова именно с этой книжки. Я в дачной библиотеке на Рижском взморье нашел эту книжку. Имя это я знал, как и многие другие школьники моего поколения, нет, не из доклада Жданова, хотя, наверное, и там его встречал, а из 1-го тома Маяковского, которым я и мои сверстники тогда увлекались. Там была какая-то в ранних статьях пренебрежительное и отталкивающее упоминание об Ахматовой, которое меня заинтересовало. И вот я взял эту книжку. По-моему, это было 1-е стихотворение в этом сборнике, стихотворение «Жарко веет ветер душный», про которое Ахматова в последние годы говорила иронически о любви именно к этому стихотворению из всего ее огромного творчества. Но для меня она началась с этого стихотворения. Когда я его читал, был жаркий день, какой-то гамак, ну, и все остальное, что описано в этом стихотворении. Вот так для меня началась Ахматова. Это случайно, совершенно не показательно. А потом началась уже эпоха рукописного блуждания ахматовских текстов и часто «Поэмы без героя», которую я увидел на 1-м курсе университета в очень слепом списке какой-то, не знаю, 10-й, 11-й, 12-й экземпляр и закладки на какой-то голубой оберточной бумаге, так что приходилось догадываться… То есть для меня поэма без героя сразу же началась с загадок. Приходилось догадываться, что там напечатано, пробиваться к тексту сквозь такое мутное пятно 7-8 копирок. Это было очень сильное впечатление. И я не знал, что такая может быть сегодня написана, что вообще такое возможно в русских стихах как то, что прочел в «Поэме без героя». Конечно, главной такой литературной сенсацией были стихи молодых поэтов. Сначала Евтушенко, потом Вознесенский, когда появилась треугольная груша, ну, Белла Ахмадуллина. И постепенно вдруг в какой-то момент, когда вошли опять-таки в рукописный обиход стихи Цветаевой, так сказать, после России, воронежские тетради Мандельштама, стихи из романа пастернаковские, подборки стихов из романа «Доктор Живаго». Конечно, они затмили вот эти восторги перед стихами современников, а в каких-то случаях и оттенили их.

М. ПЕШКОВА: А Ваши близкие разделяли с Вами увлечение поэзией, родители, братья, сестры? Ведь это же было время технарей.

Р. ТИМЕНЧИК: В моей семье вообще не очень одобрительно отнеслись к идее моего поступления на филологический, и тем более на отделение русского языка и литературы, которое было совершенно, как им казалось, не перспективным. А сейчас, когда я вот только что закончил свою служебную деятельность в должности профессора русской литературы.

М. ПЕШКОВА: Вы теперь почетный профессор.

Р. ТИМЕНЧИК: Теперь, когда я поступил в должность почетного профессора, я как бы мысленно, ну, мы же все говорим с ушедшими родителями все время мысленно, и вообще все, что мы делаем, как бы адресуясь к ним, к родителям, к школьным учителям. Я мысленно им как бы говорю: «Ну, вот видите, не такая уж неперспективная была профессия».

М. ПЕШКОВА: А своим детям пожелали быть филологами?

Р. ТИМЕНЧИК: Нет, ну, что Вы? Конечно, нет.

М. ПЕШКОВА: Но они проявляют интерес к русской литературе?

Р. ТИМЕНЧИК: Безусловно, проявляют. А куда от нее денешься, если читаешь по-русски? Но это уже немножко другая литература, та, которая им ближе, современная литература. Ну, и хорошо. Каждое поколение должно читать свою литературу.

М. ПЕШКОВА: Каковы были Ваши первые штудии на литературном пути, первые исследования?

Р. ТИМЕНЧИК: Вы знаете, я когда стал филологом, хотя я поступил на русское отделение, но меня интересовала больше тогдашняя американская поэзия. Ну, я немножко учил английский язык. И я стал читать поэзию битников. Они мне очень нравились. И я даже пытался их переводить. Ну, тем более верлибр, мне казалось, что верлибром каждый может переводить. Ну, и классики американской поэзии 20-го века – Сэндберг, Вейчел Линдсей, Фрост. С этим я связывал свое научное будущее. Но потом в том университете, где я учился, это был латвийский университет, у нас был замечательный преподаватель, который стал моим учителем, научным руководителем, Лев Сергеевич Синяков. Он был пушкинист, и за плечами у него были годы аспирантуры в Пушкинском доме, общение с Борисом Викторовичем Томашевским. Так что довольно скоро меня обучили культу Пушкинского дома, культу замечательного классического пушкиноведения советских времен вот в лице того же Томашевского, Бунди, Николая Васильевича Измайлова и так далее. И я стал заниматься пушкинской эпохой и с интересом. Диплом писал о писателе Антоне Погорельском, авторе замечательных, фантастических, ни на что не похожих повестей. Ну, и параллельно я занимался Ахматовой. У нас был помимо пушкинского кружка, был кружок советской литературы. Когда он основывался другим нашим преподавателем Дмитрием Даниловичем Ивливым, стали распределять темы для рефератов между студентами. Два моих товарища выбрали, один Пастернака. Это вот Лазарь Соломонович Флейшман, который очень много сделал для изучения Пастернака, и, на мой взгляд, написал самые значительные, капитальные, как принято говорить, монографии о Пастернаке, ну, при том, что он еще внес огромный вклад в создание научной истории русской литературы 20-го века. 2-й наш товарищ, к сожалению, недавно ушедший из жизни после тяжелой болезни, Евгений Абрамович Тоддес выбрал творчество Мандельштама, о котором впоследствии написал несколько очень капитальных работ, в том числе очень хорошую работу «Мандельштам и Тютчев», которая на долгие годы определила направление современного мандельштамоведения, о котором уже тоже можно говорить, как о сложившейся научной дисциплине. А мне вот по остаточному принципу достались две женщины, и естественно из этой так называемой «Великой четверки» - Ахматова и Цветаева. По началу я думал, что буду заниматься Цветаевой. Она была как-то более эффектной, – что ли? – больше волновала во всяком случае воображение 17-летнего молодого человека. Кроме того это же все происходило в Риге, а в Риге был широкий доступ к эмигрантской периодике и не только в спецотделах библиотек, спецфонды они назывались у нас, но и в частных собраниях в домах некоторых моих старших знакомых стояли комплекты современных записок, воли России и так далее. И было к Цветаевой более домашнее отношение через знакомство с ее мигрантскими публикациями. Но потом по мере вхождения в материал я все больше и больше понимал, что должен заниматься Ахматовой, тем более что был такой соблазн. Она существовала. Она была живая. И была такая мечта, что может быть удастся, какие-то вещи прямо у нее и спросить.

М. ПЕШКОВА: Известный историк русской литературы Серебряного века, почетный профессор Иерусалимского университета Роман Тименчик о книге, подготовленной к печати, об Ахматовой в 60-е годы. Это новое издание. В программе «Непрошедшее время» на «Эхо Москвы».

Р. ТИМЕНЧИК: Спустя 3 года после начала этих занятий вдруг покойная уже поэтесса Наталья Евгеньевна Горбаневская, узнав, что я интересуюсь Ахматовой, сказала: «А я завтра к ней еду, поехали со мной». Я, конечно, отказывался. Но она чуть ли не силой заставила меня поехать, пообещала, что если хочешь, проводи меня, я зайду к Анне Андреевне, а ты постоишь там у будки в Комарове, подождешь. Мы потом поедем назад. Так получилось, что нас приняли, и мы довольно долго проговорили. Я задавал разные вопросы, пересыхающим от волнения голосом. От испуга пропал голос, поэтому я что-то такое шептал. Наташа громко повторяла вопрос. Анна Андреевна была ведь еще глуховата. И очень доброжелательно отвечала на вопросы. Но я был, наверное, сотый или двухсотый, который задавал одни и те же вопросы. Но некоторые вопросы она услышала впервые от меня и поэтому как-то заинтересовалась своим собеседником, и попросила меня, что если я что-нибудь напишу о ней, то, чтоб я ей передал свое сочинение. «Только, - сказала она, - не посылайте по почте. Моя почта переиллюстрируется, - сказала она с каким-то таким иностранным акцентом. – Привезите сами». Потом она заболела. Оказалась в больнице. Ну, я все считал свой текст недостаточно готовым для того, чтобы ей показать. Потом она ушла из жизни. Я об этом узнал из передачи ВВС вечером 5 марта 66-го года. Тогда я в тот же вечер сел и стал записывать содержание нашего разговора. А прошло уже 8 месяцев. Кое-что я, конечно, забыл. Но то, что я записал тогда, то и осталось. И я иногда цитирую ее ответы на мои вопросы, в каких-то сочинениях об Ахматовой, которые относятся и к раннему периоду ее деятельности и к 60-м годам, как и называется эта книга. А потом уже после ее ухода… Нет, собственно я при ее жизни уже стал в архивах что-то смотреть. Я даже успел ей рассказать, что в рукописном отделе Пушкинского дома лежат воспоминания ее гимназической одноклассницы по киевской гимназии. И Анна Андреевна сказала: «Я Вам скажу, а Вы молодой, Вы запомните. Никто не имеет права писать обо мне гимназические воспоминания. Я никогда ни с кем к гимназии не дружила. Это потом подтвердилось из разных других воспоминаний. Но при этом она сказала: «Впрочем есть одно исключение. У меня была одноклассница», - она назвала фамилию, я ее забыл. Помню, что фамилия произносилась как-то по-французски. Может быть, это была Ася Белен. Как потом я стал восстанавливать по разным ведомостям и спискам одноклассников. «Так вот она меня встретила на Невском в книжном магазине в 20-е годы. Узнала меня. Сказала: «Аня, как теперь твоя фамилия?» Я сказала: «Ахматова». Она сказала: «Молодец». Ушла. И больше я никогда ее в жизни не видела». Так что я довольно скоро стал искать в архивах разных ахматовских следов. И после ее смерти я решил посмотреть, а нет ли писем Ахматовой в фонде Брюсова в рукописном отделе в Ленинской библиотеке в Москве. Оказалось, что есть. Более того оказалось, что их никто никогда не смотрел. Я был в этом листе использования архивном 1-м читателем этих писем. Письма были короткие такие, но относились к самому дебюту Ахматовой, к неудавшемуся можно сказать дебюту. Она послала стихи в журнал «Русская мысль», где Брюсов вел отдел стихов, в отсутствие Гумилева, который был в Африке. На удачу послала свои стихи, в том числе и вот это свое стихотворение «Жарко веет ветер душный», которое потом мне попалось в книжке 58-го года. И Брюсов их не напечатал. Она естественно огорчилась и обиделась. Потом Гумилев вернулся из Африки, написал Брюсову, как Вам показались стихи Анны Ахматовой, моей жены, потому что Ахматова уже подписала свои стихи псевдонимом Ахматова в отсутствие Гумилева. Брюсов ответил, что стихи, насколько помню, мне понравились. Но как-то очень так прохладно ответил. И это письмо и последующее письмо Ахматовой к Брюсову я стал готовить к печати. Оно должно было появиться в издании Тартуского университета, с которым я очень дружил, и там в последствии защищал диссертацию, ну, и вообще находился под таким научным руководством, консультацией и протекторатом, я бы сказал, Юрия Михайловича Лотмана и Зары Григорьевны Минц, замечательного нашего исследователя русского символизма, очень поощрявших в студентах именно занятия архивные, стимулировавшие, подталкивавшие, чуть ли не приказывавшие вместо обычной филологической праздной болтовни заниматься делом в архивах. Но тогда в силу разных цензурных устражений, пока это все готовилось к печати, подошла, по-моему, история, не помню, то ли из Чехословакии, то ли какое-то предыдущее очередное завинчивание гаек, какие-то пошли доносы на наш студенческий сборник, который не вышел из печати, который был задержан цензурой категорически. И так и не вышел. И тогда, узнав об этом, через какое-то время мне предложили опубликовать эти письма Ахматовой к Брюсову. К этому времени ко мне присоединился мой соавтор по многим работам и по всей моей научной жизни Гарик Суперфин, Габриэль Гаврилович, нашедший замечательные материалы именно про ахматовский дебют там в дневнике немецкого литератора Фиглера, который жил в Петербурге и еще кое-что. И мы вместе уже довели эту работу…

М. ПЕШКОВА: Фиглер – это «На восточном ветру»?

Р. ТИМЕНЧИК: Нет. Это Гюнтер. Гюнтер, который, между прочим, тоже еще тогда жил на земле, и с которым можно было переписываться, получать от него ответы на вопрос о литературно-бытовой истории 10-х годов, о башне Иванова и так далее. И тогда, когда узнав, что эта публикация не состоится в Тарту, нам предложила ее опубликовать Мариэтта Омаровна Чудакова и Сорбонина-Житомирская, которая тогда ведала отделом и записками отдела рукописей Ленинской библиотеки. И вот это была не первая, но такая самая значительная. Я до сих пор ею горжусь, потому что она намечала академический подход к изучению Ахматовой, что вот каждый творческий документ или такой литературно-бытовой вроде письма Ахматовой как и любого другого ее современника должен не просто быть отыскан в России и перепечатан, а надо воссоздать контекст появления этого документа, историко-литературный контекст, рассматривать каждый документ как поступок, как итог какого-то определенного выбора стратегии литературного поведения и так далее. Поэтому комментарий к этим небольшим письмам, Ахматова всегда писала, всю жизнь очень лаконичные письма, он разросся, стал очень обширным, и как говорили мне первые читатели, уж очень много информации с подапечи. Такой был термин, которым измерялось количество, я не помню, чугуна или чего-то с подапечи. Ну, и действительно и в этой публикации, и во многих последующих, как я теперь понимаю, всегда было такое ощущение, что, ну, вот в последний раз разрешаю такое печатать не без оснований. Поэтому надо, как можно больше документального материала ввести в научный оборот, пока разрешают. Поэтому иногда комментарии наши могли показаться, и мои, и моих коллег, гипертрофированными, раздутыми, но за этим стояло всегда такое ощущение сейчас или, может быть, никогда.

М. ПЕШКОВА: Сразу после университета Вы пошли в аспирантуру?

Р. ТИМЕНЧИК: Нет.

М. ПЕШКОВА: Нет?

Р. ТИМЕНЧИК: Кто бы меня взял в аспирантуру?

М. ПЕШКОВА: Что? Мешал 5-й пункт?

Р. ТИМЕНЧИК: Мешали все пункты, в том числе и 5-й. Ни я, ни мои друзья старшие Лазарь Флейшман и Женя Тоддес, которые пытались попасть в аспирантуру, и хлопотали за них очень влиятельные, замечательные ученые и более-менее влиятельные люди. Нет, все было вотще. Лазарь работал в массовой библиотеке библиотекарем, выдавал книжки детям. Женя работал корректором в многотиражке заводской. А я как-то мыкался более-менее без работы, а потом стал работать и проработал 23 года, и это были очень неплохие годы моей жизни, заведующим литературной части в молодежном театре города Риги. Я работал вместе с замечательным и ныне действующим, и замечательно, я бы сказал, ныне действующим режиссером Адольфом Шапиро. И это было очень веселое и хорошее время. Это был хороший театр. И надо сказать, что ТЮЗовское движение так называемое, к тому времени оно таким лучом света или там каплей воздуха в довольно все время все более и более душной атмосфере, окружавшей гуманитарную деятельность в те годы, а в ТЮЗах было хорошо.

М. ПЕШКОВА: Что говорили Ваши домашние? Они не пилили Вас, говоря, вот выбрал такую профессию? Что это за работа? Такого не было?

Р. ТИМЕНЧИК: Ну, понимаете, всякая пила ведь притупляется. Нет, ну, наверное, говорили. Конечно, я этого уже не помню. Ну, и все-таки это были достаточно мудрые люди. Поговорили, для приличия все это сказали, ну, так же как в школьные годы мне говорили что-нибудь, пастухом пойдешь.

М. ПЕШКОВА: Стращали.

Р. ТИМЕНЧИК: Да, то, что говорят всем нерадивым мальчикам для порядку. Нет, конфликтов на этой почве никогда не было.

М. ПЕШКОВА: А Вы уехали в Израиль уже доктором наук?

Р. ТИМЕНЧИК: Нет. Я и не стал доктором наук. Я максимум до чего мог дойти в советское время – до кандидата наук. Я защитил в 82-м году в Тартуском университете. Доктором и не собирался становиться. Так что уехал кандидатом наук. Но это было как бы целевое место, на которое меня пригласил Иерусалимский университет по совокупности публикаций. И они не настаивали на том, чтобы я был доктором наук, тем более что очень многие, далеко не все, некоторые люди из израильской администрации понимали, что не всякий человек в бывшем Советском Союзе как тогда называлось в Израиле, или в точном переводе «в Советском Союзе, который прошел», что далеко не все могли да и хотели становиться докторами филологических наук.

М. ПЕШКОВА: И каково Вам поначалу было в Иерусалимском университете? Как Вам работалось?

Р. ТИМЕНЧИК: А я даже не знаю, как ответить. Я понимаю, что надо говорить, что поначалу было трудно. Работал замечательно с 1-го дня. Замечательно. Дело в том, что тогда, это был 91-й год, и тогда еще существовавшего Советского Союза приехало очень много молодых людей, которые уже начали учиться филологии. По разным причинам они покидали Советский Союз.

М. ПЕШКОВА: Это 2-я колея или 3-я?

Р. ТИМЕНЧИК: Это Вы собьетесь со счета. Это так называемая большая…

М. ПЕШКОВА: Большая?

Р. ТИМЕНЧИК: Так ее называют в Израиле. Вот такая миллионная колея. Переехало очень много талантливых молодых людей, из которых значительная часть потом поехала дальше, часть вернулась в Россию, часть перебралась за океан и в Европу. Очень многие из наших бывших студентов замечательно сейчас работают в разных университетах мира. Это было хорошее время. Это было время для них каких-то надежд. Это было время более-менее победившей науки в славистическом обучении, потому что до этого, если вспомнить обучение советских времен, собственно науке было очень мало места. Это была идеология, какое-то обучение тому, как этим людям дальше жить и преподавать, а особенно никто не пекся о научной методологии, на передачу профессиональных навыков. А тут в начале 90-х годов вдруг стало возникать в России такое научное сообщество, ну, это мы тут же почувствовали в Израиле, возник журнал «Новое литературное обозрение», который наши студенты взахлеб читали, а некоторые потом стали сотрудничать. Возник такой замечательный журнал, сейчас его, к сожалению, давно уже нет, журнал, который назывался «Девизу», который затеял тогда Александр Галушкин со своим соавтором. И это была сбывшаяся места нескольких поколений историков русской литературы 20-го века, что вот будет такой журнал, где не будет всякой обычной нашей филологической болтовни, а будет по делу публикация материалов, что это будет такой журнал ближе к тексту. И он и был такой. Вышло чуть больше десятка номеров, которые, по-моему, до сих пор являются золотым фондом российской и международной славистики. Там и участвовали и зарубежные наши коллеги. Очень много студентов к нам приходило, вот я сейчас вспоминаю, потому что они открыли для себя русского Набокова. И целью их прихода на русское отделение было погружение в русского Набокова. И я даже два раза читал специальные спецкурсы по медленному чтению русского Набокова. Это действительно было очень медленное чтение. Мы за семестр успевали пройти, по-моему, 1-ю страницу его романа «Дар» в один год, а в другой год 1-й абзац «Защиты Лужина». Это пропало не бесследно. И вот один из участников этого семинара Юрий Левинг, ныне профессор одного из канадских университетов, он издает такой специальный набоковедческий журнал, который целиком посвящен публикациям о Набокове Международного сообщества набоковедов. Их ведь довольно много. То есть не только те, кто занимается Владимиром Сериным, то есть русским Набоковым. Так что какие-то следы обучения на нашем отделении, оно называлось отделение славянских исследований еврейского университета в Иерусалиме, для целого ряда студентов, которые сейчас вот преподаватели европейских и американских университетов, оказались, по-моему, очень плодотворными.

М. ПЕШКОВА: Об ахматоведении, о русской литературе, ставшей делом жизни почетного профессора Иерусалимского университета Романа Тименчика. Рассказ Романа Давыдовича специально для «Эха Москвы» на ахматовской неделе в Санкт-Петербурге в рамках научной конференции, посвященной 125-летию поэта в ее музее, в Фонтанном доме. Продолжение следует. Следите за эфиром. Звукорежиссер Наталья Квасова. Я Майя Пешкова. Программа «Непрошедшее время».

По материалам сайта echo.msk.ru