Несмешной Довлатов. Как понимать насупленность писателя?

Довлатовский сюжет держится, как правило, на шутке, на хохме, на финальной ноте. У его композиций джазовые концовки, слегка расслабленная повествовательная манера ведет к ироничной точке. Мы читаем и слушаем его, уверенные, что нас рассмешат. Но странное дело, Довлатов смешит, рассказывая о чем угодно, – о жуликах, о шоферах, врачах, солдатах, зэках, о самом себе. Исключение – литература. Как только тема – судьба писателя и его труд, довлатовская речь становится серьезной, многословной, публицистичной. Приводя хорошие цитаты и выказывая уважение к собрату по литературному цеху, он не позволяет себе шутить. Правда, и писатель в этом случае должен быть высокого класса, и от судьбы его требуется драматизм.

Андрей Платонов, Константин Вагинов, Георгий Владимов, Лев Копелев, Виктор Кин, Иван Елагин – над чем тут смеяться? Или мемуаристы Нина Берберова, Василий Яновский, – Довлатов полон почтения к ним и сдержанности. Даже об уморительном обэриуте Николае Олейникове он повествует без улыбки.

Каждую неделю Довлатов приходил в Нью-йоркскую студию Свободы с готовым скриптом. Его амплуа в самом начале 1980-х я бы называл радийным Антошей Чехонте: он рассказывал о дальнобойщиках, участковых врачах, спортсменах, официантах, гробокопателях, – и все у него оказывались жуликами, но, в отличие от нашего собственного опыта общения с ними, жуликами удивительно безобидными и даже обаятельными. Скрипты были небольшими – на четыре с половиной минуты, максимум на шесть, то есть полторы-две страницы на машинке. Из этого Сергея Чехонте вырос всем нам известный Антон Павлович Довлатов.

Постепенно он отходил от жанра table-talk и все больше писал о литературе. Именно так: не о книгах, а о литературе, то есть о писательских приемах, о повествовательной геометрии, о человеческой драме. Такая, казалось бы, недовлатовская тема – писатель и власть – оказывалась очень даже довлатовской. И если составить теперь отдельный сборник – «Довлатов о литературе», он зазвучит весьма насупленно.

Да и в прозе Довлатова шутки ведь только поблескивают во тьме печального слога – как горлышко от бутылки на чеховской ночной мельнице.

А потому не будем препарировать писателя. Наша программа о нем – легкая, с периодической просмешкой, о простых людях, столь любимых Довлатовым. И только под самый конец – серьезный разговор о литературе. Чтобы не забывать, как минимум, о человеческой драме самого Сергея Донатовича.

Литературная звезда Бориса Пильняка взошла стремительно, горела ярко, его романы и повести на протяжении 20 лет служили источником неутихающих споров. Большевистская и пролеткультовская критика задолго до основной волны сталинского террора писала о нем как об изгое и контрреволюционере. Художник ловчил, приспосабливался, называя себя то сменовеховцем, то попутчиком. И наконец, этот, быть может, самый неистовый из русских патриотов, любовно и восторженно противопоставлявший Россию Европе, Америке, Западу, буржуазному обществу, мировой цивилизации, этот романтический неославянофил, терявший иногда в своей любви всякое чувство меры, был в 1937 году арестован как японский шпион и ликвидирован теми самыми сталинскими палачами, стихийную удаль которых он так художественно воспевал в своих произведениях.

Борис Пильняк, настоящее его имя Борис Андреевич Вогау, родился 29 сентября 1894 года в городе Можайске бывшей Московской губернии. Отец Пильняка, земский ветеринарный врач, происходил из немцев-колонистов Поволжья. Мать – из саратовской купеческой семьи. Оба они были близки к народническим движениям 80-х и 90-х годов прошлого столетия.

Детство Бориса Пильняка прошло в уездных городах – Можайске, Богородске, Коломне, атмосфера которых стала фоном для многих его произведений. Затем Пильняк некоторое время обучался в Богородском реальном училище, окончил же Владимирское реальное училище в 1913 году, а еще через 7 лет Московский коммерческий институт по экономическому отделению.

Первое опубликованное произведение 14-летнего Пильняка, миниатюра «Весной», относится к 1909 году. Началом же своей литературной деятельности Пильняк считал 1915 год, когда в «Русской мысли», «Жатве», «Всполохах» и других толстых журналах и альманахах стали появляться рассказы писателя, вошедшие впоследствии в его литературные сборники. Далее одна за другой в сравнительно короткий срок выходит около трех десятков книг Пильняка – «С последним пароходом», «Былье», «Голый год», «Иван да Марья», «Смертельное манит», «Никола-на-Посадьях», «Простые рассказы», «Повести о черном хлебе», «Машина и волки», «Россия в полете», «Заволочье», «Расплеснутое время», «Большое сердце», «Корни японского солнца», и так далее. Даже в необычайно плодородные 20-е годы творчество Бориса Пильняка быстро становится заметным явлением, и каждая его книга сопровождается бурным общественным резонансом. Видный большевистский критик либерального толка Воронский ставит молодого Пильняка в один ряд с такими прозаиками, как Андрей Белый, Замятин и Бабель. В первых же книгах Пильняк заявляет о себе как выразитель стихийных основ народного бытия, проявляющихся в древних языческих инстинктах, в ощущениях удали, силы, физического голода, в потребности любви и продолжения рода.

В рассказе «Годы жизни» в лесу живут трое: охотник Демид, жена его Марина и медведь по имени Макар. Живут в одном доме. Демид похож на медведя, у него медвежья сила, медвежьи ухватки, от него пахнет тайгой. Они, человек и зверь, понимают друг друга.

Когда Марина рожала первого ребенка, медведь подошел к кровати, понимающе и строго посмотрел на нее своими добродушно сумрачными глазами. У них общая родина – глухая тайга, общая жизнь – лесная, крепкая, грубая, свободная, один на один с небом, землей и лесом.

Пильняк говорит в рассказе «Проселки»: «Жили с рожью, с лошадью, с коровой, с овцами, с травами и лесом. Знали, как рожь, упав семенами в землю, родит новые семена и многие. Так и скотина, и птица родит, и, рождаясь, снова родит, чтобы в рождении умереть. Знали, что таков же удел и людской – родить и в рождении смерть утолить. Как рожь, как волчашник, как лошадь, как свиньи – все одинаково».

К этой, – считает Пильняк, – звериной, от века данной жизни тянется русский человек, о ней он тоскует, как о потерянном рае, а грехопадения его и беды начинаются с того момента, когда силой обстоятельств он почему-либо отрывается от этой жизни. Пильняк физиологичен, люди у него похожи на зверей, а звери живут и чувствуют, как люди. Для тех и других Пильняк употребляет одинаковые краски, образы, слова.

Пильняк тянулся к природе как к праматери, первообразу звериной правды жизни. И природа у него всегда буйная, жестокая, безжалостная, лишенная мягких, ласковых тонов. Казалось, писатель жил в эпоху «Слова о полку Игореве», его исконная Россия была обиталищем всякой лесной нежити, русалок, леших, домовых, страной языческих заклинаний и наговоров. И Октябрьскую революцию Пильняк воспринял как язычник или старовер, поклонник допетровской старины. Крестьяне, мужики в освещении Пильняка стоят за революцию, потому что она освободила их от городов, буржуев и чугунки, вернула им Русь настоящую, былинную, сказочную. Отсюда у Пильняка неприятие Запада, отвращение к прогрессу, механике, современной архитектуре. «Пусть в России перестанут ходить поезда!» – восклицает один из лирических героев Пильняка. «Разве нет красоты в лучине, голоде, болезнях?». Революция для Пильняка – это путь назад, в дореформенную, стихийную, кержацкую Россию леших и водяных.

Все это давало большевистской критике основания обвинять Пильняка в крестьянском анархизме, махновстве, народничестве, а то и попросту в мракобесии. С горечью нужно отметить, что к травле Пильняка, обретавшей к 30-м годам все более жесткую форму, активно и добровольно присоединился Маяковский.

Перечитывая Пильняка, испытываешь разноречивые чувства. Многое в его историософской концепции представляется наивным и спорным. Раздражает порой его несколько вульгарный мистицизм, вызывают внутренний протест нескончаемые язвительные выпады Пильняка в адрес интеллигенции, бросается иной раз в глаза вычурность его стиля, но значительное пластическое дарование Пильняка бесспорно, искренность его лучших вещей не вызывает сомнения.

В художественной манере Пильняка заметно отразилось влияние старых мастеров – Чехова, Горького, Лескова, иногда Андрея Белого и Ремизова. При этом Пильняк, безусловно, выработал свою узнаваемую интонацию, свой неповторимый стиль с его размашистой красочностью, звучным синтаксисом, яркой, изощренной впечатляющей фактурой.

Пильняк говорил о себе: «Слово для меня, как монета для нумизмата». В его произведениях не встретишь занимательной фабулы, они фрагментарны, мозаичны, напоминают отрывистые дневниковые записи, что впоследствии стало нормой для так называемого «нового романа».

При жизни у Пильняка было множество подражателей, не унаследовавших силы и выразительности его письма, но приумножившие многие из его заблуждений относительно прогресса и цивилизации.

К началу 30-х годов Пильняк остается широко публикующимся популярным писателем. Он много путешествует, ездит в Лондон, в Берлин, Турцию, Палестину, Японию, закладывая основы парадоксальной тенденции, в силу которой советские писатели рвутся за границу, чтобы разразиться впоследствии обличительными заметками о гибели западной культуры.

В начале 30-х годов Пильняк издает книгу за книгой, но судьба его уже предрешена, и роковую роль в этой судьбе сыграла небольшая повесть Пильняка «Убийство командарма» или «Повесть непогашенной луны», в которой самыми мрачными красками был обрисован высший государственный чиновник сталинского типа. Впервые эта вещь была напечатана в московском журнале «Новый мир» в 1926 году, но еще за долгое время до ее появления в печати в литературных кругах Москвы стало известно, что Борис Пильняк написал повесть, в которой прозрачно вывел обстоятельства гибели командарма Фрунзе,  якобы отравленного хлороформом по распоряжению Сталина. Во вступлении к своей повести, посвященной все тому же большевистскому критику и редактору журнала «Красная новь» Воронскому, Борис Пильняк счел нужным оговориться, что личность его героя командарма Гаврилова не имеет ничего общего с Фрунзе, и что поэтому не следует проводить аналогий между смертью командарма и героем повести.

Оговорка эта, как часто случается, достигла совершенно обратных результатов. Первым делом выступил с письмом в редакцию сам Воронский, заявивший, что он отвергает посвящение, ибо повесть Пильняка, далее цитируем Воронского, «держит читателя в уверенности, что обстоятельства, при которых умер командарм, герой повести, соответствуют действительным обстоятельствам и фактам, сопровождавшим смерть товарища Фрунзе, что представляет собой злостную клевету на нашу партию». В следующем номере редакция «Нового мира» признала, что опубликование повести Пильняка было явной и грубой ошибкой. Экземпляры журнала с этой повестью были конфискованы, несмотря на то, что редактором «Нового мира» был народный комиссар просвещения Луначарский.

В те годы Сталин еще не ощущал себя всесильным диктатором, но у него была хорошая память. В 1937 году, когда он добился полноты власти и перешел к открытому террору, Пильняка не стало.

В последние годы делаются робкие попытки  вернуть Бориса Пильняка советскому читателю. Недавно вышел его однотомник, куда вошли наиболее значительные произведения писателя. На черных рынках Москвы и Ленинграда эта книга стоит десятки рублей.

По материалам сайта svoboda.org