Об экранизации романа «Мысленный волк»

Писатель, ректор Литературного института имени А.М. Горького Алексей Варламов — об экранизации романа «Мысленный волк», популярности биографического жанра и неизвестном Шукшине.

О детстве и первых книгах

У моих родителей была дача, не очень далеко от Москвы, но все равно нужно было ехать на электричке 45–50 минут. Дорога от Курского вокзала до станции Купавна была интересной, но когда ездишь одним и тем же маршрутом постоянно, надоедает. Читать я тогда еще не умел. И чтобы побороть скуку, начал придумывать какие-то истории и мысленно их себе рассказывать. Мне кажется, что потребность писать возникла именно тогда. От желания сделать привычную, однообразную жизнь более интересной.

Когда же я научился читать, оторвать меня от этого дела было невозможно. Однажды прочитал трилогию Николая Носова про Незнайку, и когда она закончилась, мне стало так грустно расставаться с героями, что я стал сочинять продолжение — «Незнайка на Марсе». Фактически это была моя первая книга. Мне тогда было восемь лет.

О «Мысленном волке»

Я начинал как писатель-беллетрист, писал рассказы, повести, романы, но потом в моей жизни сложилось так, что я стал работать в документальном жанре, где совсем другие правила. Если вы посмотрите на книги серии «ЖЗЛ», то увидите, что фамилия главного героя написана крупными буквами, а фамилия автора — мелкими. И это абсолютно точно. Когда читатель приходит в книжный магазин и выбирает биографическую книгу, ему важен герой. Работая в документальном жанре и уважая его законы, я ощущал себя отчасти связанным. Понимал, что нахожусь в коридоре фактов, выходить за которые не имею права. И в то же время у меня возникало желание привнести в текст что-то свое, диалог, пейзаж, внутренний монолог, уйти в поле художественной прозы. Так замышлялся роман «Мысленный волк».

Свою первую биографию — Михаила Пришвина — я начал писать 15 лет назад. Затем были другие книги для серии «ЖЗЛ» — об Александре Грине, Алексее Толстом, Григории Распутине, Михаиле Булгакове, Андрее Платонове. Я писал об очень разных людях, которых объединяли время и место — Россия начала XX века, на пороге катастрофы 1917 года и перехода в новое состояние. Драматургия этого перехода меня всегда очень интересовала. Вопросы, сомнения, догадки, предположения росли, как туман, который стелился над жесткой почвой документальных фактов, становясь все более волглым, плотным, концентрированным. И в какой-то момент я стал понимать, что это выльется в отдельную художественную книгу.

О литературе как симптоме

Мысленный волк, может, и главный герой моей книги, но не он лежал в основе замысла и совершенно точно не был первым персонажем, который в роман пришел. Он явился последним, как незваный гость, всех отодвинул и занял срединное место, дав название роману. Я только за этим следил.

Если моя книга на кого-то подействует отрезвляюще, если кто-то увидит то, что увидел я — а именно опасности русского сознания, русского менталитета, связанные с нашими вечными метаниями из крайности в крайность (а мысленный волк, я в этом убежден, ходит по краям), слава богу. Но сам я, по правде сказать, не очень в это верю, не думаю, что литература способна от чего-то предостеречь.

Герцен сказал гениальную фразу: «Мы вовсе не врачи. Мы — боль». Ее часто повторяют как высокое кредо русской литературы, однако сам Герцен произнес ее отчасти в самоуничижительном контексте. Он, скорее, сокрушался, что литература, от которой ждут рецепта, чудодейственного воздействия, не является лекарством. И я могу сказать то же самое.

Мысленный волк — это в конечном итоге жалоба человека, чувствующего присутствие хищного существа, вторгшегося в его жизнь, описание симптома. Но если вы можете поставить диагноз, обозначить свои болевые точки, вам будет легче двигаться куда-то дальше. Литература не является высшей ступенькой в духовной жизни человека. Она ступень промежуточная. Но невозможно преодолеть весь путь разом — с первого шага и до конца, промежуточные ступени тоже нужны. Важно лишь, чтобы они вели вверх, а не вниз. Но это уже от автора не зависит.

Об экранизации романа

Сейчас вместе с режиссером Владимиром Хотиненко мы работаем над сценарием фильма по «Мысленному волку». Занимаемся этим уже несколько месяцев и, мне кажется, находим взаимопонимание в отношении того, как нам двигаться дальше, чтобы из романа получился фильм. Мы совпадаем в раскрытии тех возможностей, которые эта книга дает.

О популярности биографического жанра

Чем дольше живешь, тем больше интересуешься историей. Как оценивать революцию, Гражданскую войну, советский период — про все это хочется больше узнать и понять. Лично для меня ощущение пройденного пути в XX веке очень важно. Это судьбы моих родителей, дедушки, бабушки. Одно дело, когда тебе предлагают эту картину в учебнике истории, и совсем другое, когда ты знакомишься с судьбой человека, который жил в то время. Во мне с детства живет интерес к истории через личность, потому что мне многое рассказывала бабушка — ровесница XX века. Потом я стал расширять пространство людей, ставших свидетелями эпохи. Они были молоды, влюблялись, женились, рожали детей, расставались, а в это время был Сталин, репрессии, коллективизация, великие стройки, покорение Арктики. И вот такой подход к прошлому, когда в центре оказывается не крупная историческая личность, а обычный человек с его заботами, кажется мне наиболее интересным.

О биографии Шукшина

Я не очень хотел писать книгу о Шукшине (биография В.М. Шукшина вышла в 2015 году в издательстве «Молодая гвардия». — Примеч. ред.), так как он фактически наш современник, а это и без того ограничивает свободу автора. Существует множество людей, которые его знали и могут о нем рассказать. Но когда стал писать, увлекся невероятно. Вдруг оказалось, что из всех моих героев это самый загадочный и таинственный персонаж. Про него меньше всего известно. Он шифровался в течение всей своей жизни. Поэтому биография Шукшина — это своего рода детектив, попытка расшифровать судьбу человека.

О неизвестном Шукшине

Все мы помним классические рассказы Шукшина: «Чудик», «Срезал», «Миль пардон, мадам!», «Шире шаг, маэстро». Однако есть у него менее известный цикл «Выдуманные рассказы», которые на самом деле никакие не выдуманные. Это очень короткие тексты, как «Опавшие листья» Василия Розанова. Когда я их прочитал, то увидел другого Шукшина, гораздо более разностороннего, глубокого, сложного, чем мне представлялось ранее. Образ невероятно одаренного простого человека, который пришел из природы и режет правду-матку нам, интеллигентам, опрокинулся, усложнился, получил новые смыслы. То же самое относится и к рабочим записям Шукшина, которые я до этого в полном объеме не читал. Они многое объясняют в его отношении к эпохе. Поэтому тема «Шукшин и власть», «Шукшин и государство» — одна из ключевых в книге. Мне было интересно об этом писать. Вот какой он был: сын расстрелянного крестьянина, похороненный на Новодевичьем кладбище вместе с советской элитой; человек, который говорил, что ненавидит большевиков, и при этом член Коммунистической партии…

О соотношении правды и вымысла

Когда я работаю над документальной прозой, то понимаю: есть миф о писателе, который он сам творит, зачастую вынужденно, и некая правда. Моя задача — показать, как было на самом деле, опираясь на письма, дневники, документы. Задача, как у следователя — устраивать очные ставки, перекрестные допросы, приводить больше свидетельств, на пересечении которых и начинает мерцать истина. С художественной литературой все по-другому. Здесь нет задачи отделять вымысел от факта, основная цель — чтобы было интересно, художественно убедительно.

О литературном процессе

Я с большим недоверием отношусь к такому понятию, как литературный процесс. Мне кажется, что это своеобразная «игра в бисер», которую придумали филологи и литературоведы. Я сам к ним отчасти принадлежу и прекрасно понимаю, что они хотят делать, но как автор внутренне этому сопротивляюсь.

Когда я был студентом (Алексей Варламов закончил филологический факультет МГУ. — Примеч. ред.), у меня была замечательная преподавательница, автор знаменитого учебника по синтаксису, профессор Вера Арсеньевна Белошапкова, которая говорила: «Леша, есть факты языка и есть факты интерпретации фактов языка. Эти вещи надо разделять». То же самое в литературе. Любого рода направления, течения, «измы» — это то, как мы литературу интерпретируем. Для меня первичны факты литературы. Вот биография писателя — это факт. И его книги — тоже факт. А называем ли мы эти произведения реалистическими, модернистскими или постмодернистскими — интерпретация факта. Я думаю, что каждый писатель в идеале стремится к тому, чтобы быть отдельным государством, удельным княжеством, страной со своими законами. У каждого писателя есть тяга к сепаратизму. Если же говорить о современности, то формула Есенина «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи» кажется мне чрезвычайно точной.

Об актуальном чтении

Недавно я побывал в Тотьме — городе в Вологодской области, сыгравшем важную роль в судьбе поэта Николая Рубцова, которого я очень люблю. Там в местных издательствах вышли книги, посвященные его биографии. Я с большим удовольствием их сейчас читаю. Но не потому, что собираюсь писать биографию Рубцова, а просто потому, что очень люблю этого человека.

 

По материалам сайта cult.mos.ru

 

« Назад